(о повести Булата
Окуджавы «Будь здоров, школяр»)
Посвящаю моему
деду, Вощанкину Николаю Алексеевичу, миномётчику,
погибшему 80 лет
назад, освобождая Минск от немецко-фашистских захватчиков.
Моя бабушка всю жизнь хранила письма с фронта
моего деда, который погиб, когда был моложе, чем моя дочка сейчас. Вот такая
арифметика. Я читаю эти пожелтевшие письма и пытаюсь представить себе, как
дедушка Коля воевал, как, сидя в окопе, писал их карандашом на тетрадных
листочках, как сложенные аккуратно треугольником, летели они, как белые
голубки, домой. В последнем письме бывалый солдат писал о том, какая чудесная
жизнь у них начнётся после войны, о том, что за годы фронтовой жизни он
научился и пилить, и строгать, и сапоги тачать… По профессии Николай Алексеевич
был бухгалтер.
Когда я читала «Будь здоров, школяр» я была там, на миномётной батарее, вместе с моим молодым дедом.
Свою повесть Булат Окуджава написал в 1961 году, в эпоху оттепели, полёта в космос Юрия Гагарина и свадьбы моих родителей. И даже тогда, когда у всех кружилась голова от успехов по преодолению тоталитаризма и возможности говорить истину открыто и не таясь, повесть эту печатать не хотели. Не любят её там, наверху, и до сих пор. Потому что в ней поэт и воин рассказал без прикрас всю правду о войне.
Булат Окуджава был ещё совсем мальчиком, когда пошёл в военкомат. Ему не было ещё и 18 лет. Что он мог знать о фронте? Его отец был расстрелян без суда и следствия, мама 18 лет провела в сталинских лагерях. Но их сын пошёл добровольцем защищать свою родину. Он был рядовым бойцом отдельной миномётной батареи 229 полка. В его задачу входило подносить мины, 16 кг каждая, к орудию. Заряжали батарею уже другие бойцы.
О чём повесть? О том, как болят израненные, покрытые кровяными мозолями, руки, как свистит в ушах ледяной зимний ветер в голой Моздокской степи, как коченеют ноги в обмотках и старых ботинках на снегу. Ещё эта повесть о голоде: он пронизывает каждую строчку на каждой странице. И это не только животный голод от того, что кроме сухарей и баланды из концентратов ничем не кормят, это ещё и голод по свободной мирной жизни. Жизни до войны. А теперь вокруг него только смерть. И поэтому так тяжело он переживает потерю своей солдатской алюминиевой ложки. Затрапезная банальная вещь в мирной жизни приобретает яркий символический ореол. Практически в каждой главе повести всплывает этот мистический образ:
Из главы «Война»
Я многому уже научился. Как будто я не голоден. Как будто мне не холодно. Как будто мне никого не жалко. Только спать, спать, спать… Потерял я ложку, как дурак. Обыкновенная такая ложка. Алюминиевая. Почерневшая. С зазубринами. И всё-таки это ложка. Очень важный инструмент. Есть нечем. Суп пью прямо из котелка. А если каша? Я даже дощечку приспособил. Щепочку. Ем кашу щепочкой. У кого попросить? Каждый ложку бережёт. Дураков нет. А у меня – дощечка. А Сашка Золотарёв делает на палочке зарубки. Это память о погибших.»
На постое в избе:
«Мы сидим за столом. Мы молчим. Едим похлёбку гороховую. Мы едим деревянными ложками. А у меня ложки нету. Вот уйдём отсюда и достану я свою дощечку. А уж этой деревянной сейчас поем. Давно ложки у меня не было… Мы едим гороховую похлёбку, хлеба нет.»
«А у меня нету ложки. Я как без рук без ложки. Надо мною смеются, над щепочкой моей. И сам я смеюсь… А ложки-то нет у меня… И сапог нету.»
У героя повести на самом деле две мечты: приобрести ложку и сапоги. Как будто Булат Окуджава перефразирует народную поговорку: «Лаптем щи хлебает.» То есть не заработал себе не сапоги и приличную еду, голь перекатная. Когда он слышит, что на складе им поручено грузить новые сапоги для миномётного подразделения, луч надежды озаряет его: «Сапоги! Вот они когда. Настоящие сапоги. Вот теперь-то только и начнётся по-настоящему. Сапоги… А то ведь, как обозник, в обмотках хожу. Даже стыдно. Автомат и обмотки. Ну уж теперь навоюем!» «В сапоги можно навертеть тряпок до чёрта, - говорит Сашка, - никакой мороз не прошибёт. – И не промокнут, - говорю я. – Хорошо, - говорит Сашка, - тавотом подмазал и гуляй. – И ложку можно за голенище заткнуть, - говорю я.
Герою повести так и не суждено получить новые сапоги. В сцене погребения погибших бойцов он обращает внимание на их обмундирование: «Мы укладываем всех. Аккуратно. Они лежат в шинелях. Они лежат в сапогах. У всех новые сапоги. Мы молча орудуем лопатами. Мы делаем всё, что нужно. Всё, что нужно. Вот уже и сапоги скрылись под слоем земли. И на холмике лежит каска. А чья – неизвестно.»
«Идёт война. Идёт она сама по себе без передышки. Делает своё дело. Ни на кого не смотрит. Идёт война. Ржавеет мой автомат. Ни разу я не выстрелил из него.»
Теперь я хочу предложить Вашему вниманию фрагмент последней главы повести:
«Мы ведь не просто позицию меняем: лишь бы переменить. Мы вперед идем. Моздок уже
за спиной где-то. Давай, давай! Теперь - то я уже наверняка ложку достану.
Хорошую, новенькую ложку буду иметь. А вот бой кончится, выдаст старшина мне сапоги...
Это когда кончится. А когда он кончится?..»
«— А тебе без ложки - то легче, — говорит Коля, — хлебнул пару раз — и все. А тут пока
его зачерпнешь, да пока ко рту поднесешь, да половину прольешь...
— А я тут ложки видел немецкие, — говорит Сашка, — новенькие. Валяются. Надо бы
тебе принести их.
И он встает и отправляется искать ложки. Будет и у меня ложка! Правда, немецкая. Да
какая разница… Сколько я без ложки прожил! Теперь, зато с ложкой буду.
Ложки и в самом деле хорошие. Алюминиевые. Целая связка.
— Они мытые, — говорит Сашка, — фрицы чистоту любят. Выбирай любую.
Ложки лежат в моих руках.
— Они мытые, — говорит Сашка.
Ложек много. Выбирай любую. После еды ее нужно старательно вылизать и сунуть в
карман поглубже А немец тоже ее вылизывал. У него, наверное, были толстые мокрые губы.
И когда он вылизывал свою ложку, глаза выпучивал...
— Они мытые, — говорит Сашка.
...А потом совал за голенище. А там портянки пропревшие. И снова он ее в кашу погружал,
и снова вылизывал... На одной ложке — засохший комочек пищи.
— Ну, что ж ты? — говорит Коля. Я возвращаю ложки Золотареву. Я не могу ими есть.
Я не знаю почему... Мы сидим и курим. »
«Все бегут мимо меня. Встаю. Все цело. Мамочка моя милая... все цело. Там недалеко
Шонгин лежит. И Сашка стоит над ним. Он держится рукой за подбородок, а рука у него трясется.
Это не Шонгин лежит, это остатки его шинели... Где же Шонгин - то? Ничего не поймешь. Вот
котелок, автомат... ложка! Лучше не смотреть, лучше не смотреть.
— Прямое попадание, — говорит кто-то.
Коля берет меня за плечи. Ведет. И я иду.
— Землю - то выплюнь, — говорит он, — подавишься. »
«Я просыпаюсь на несколько минут, когда меня несут в барак медсанбата.
Укладывают на пол. И я засыпаю снова.
...Это большая, прекрасная комната. И стекла в окнах. И тепло. Топится печь.
Меня тормошит кто - то. Это сестра в белом халате поверх ватника.
— Давай документы, милый, — говорит она, — нужно в санитарный поезд оформлять.
В тыл повезут.
Я достаю документы из кармана. Вслед за ними выпадает ложка. Ложка?!
— Ложку не потеряй, — говорит сестра.
Ложка? Откуда у меня ложка?.. Я подношу ее к глазам. Алюминиевая сточенная ложка,
А на черенке ножом выцарапано «Шонгин» ... Когда же это я успел ее подобрать? Шонгин,
Шонгин… Вот и память о тебе. Ничего не осталось, только ложка. Только ложка. Сколько
войн повидал, а эта последняя. Бывает же когда последняя. А жена ничего не знает.
Когда я читала «Будь здоров, школяр» я была там, на миномётной батарее, вместе с моим молодым дедом.
Свою повесть Булат Окуджава написал в 1961 году, в эпоху оттепели, полёта в космос Юрия Гагарина и свадьбы моих родителей. И даже тогда, когда у всех кружилась голова от успехов по преодолению тоталитаризма и возможности говорить истину открыто и не таясь, повесть эту печатать не хотели. Не любят её там, наверху, и до сих пор. Потому что в ней поэт и воин рассказал без прикрас всю правду о войне.
Булат Окуджава был ещё совсем мальчиком, когда пошёл в военкомат. Ему не было ещё и 18 лет. Что он мог знать о фронте? Его отец был расстрелян без суда и следствия, мама 18 лет провела в сталинских лагерях. Но их сын пошёл добровольцем защищать свою родину. Он был рядовым бойцом отдельной миномётной батареи 229 полка. В его задачу входило подносить мины, 16 кг каждая, к орудию. Заряжали батарею уже другие бойцы.
О чём повесть? О том, как болят израненные, покрытые кровяными мозолями, руки, как свистит в ушах ледяной зимний ветер в голой Моздокской степи, как коченеют ноги в обмотках и старых ботинках на снегу. Ещё эта повесть о голоде: он пронизывает каждую строчку на каждой странице. И это не только животный голод от того, что кроме сухарей и баланды из концентратов ничем не кормят, это ещё и голод по свободной мирной жизни. Жизни до войны. А теперь вокруг него только смерть. И поэтому так тяжело он переживает потерю своей солдатской алюминиевой ложки. Затрапезная банальная вещь в мирной жизни приобретает яркий символический ореол. Практически в каждой главе повести всплывает этот мистический образ:
Из главы «Война»
Я многому уже научился. Как будто я не голоден. Как будто мне не холодно. Как будто мне никого не жалко. Только спать, спать, спать… Потерял я ложку, как дурак. Обыкновенная такая ложка. Алюминиевая. Почерневшая. С зазубринами. И всё-таки это ложка. Очень важный инструмент. Есть нечем. Суп пью прямо из котелка. А если каша? Я даже дощечку приспособил. Щепочку. Ем кашу щепочкой. У кого попросить? Каждый ложку бережёт. Дураков нет. А у меня – дощечка. А Сашка Золотарёв делает на палочке зарубки. Это память о погибших.»
На постое в избе:
«Мы сидим за столом. Мы молчим. Едим похлёбку гороховую. Мы едим деревянными ложками. А у меня ложки нету. Вот уйдём отсюда и достану я свою дощечку. А уж этой деревянной сейчас поем. Давно ложки у меня не было… Мы едим гороховую похлёбку, хлеба нет.»
«А у меня нету ложки. Я как без рук без ложки. Надо мною смеются, над щепочкой моей. И сам я смеюсь… А ложки-то нет у меня… И сапог нету.»
У героя повести на самом деле две мечты: приобрести ложку и сапоги. Как будто Булат Окуджава перефразирует народную поговорку: «Лаптем щи хлебает.» То есть не заработал себе не сапоги и приличную еду, голь перекатная. Когда он слышит, что на складе им поручено грузить новые сапоги для миномётного подразделения, луч надежды озаряет его: «Сапоги! Вот они когда. Настоящие сапоги. Вот теперь-то только и начнётся по-настоящему. Сапоги… А то ведь, как обозник, в обмотках хожу. Даже стыдно. Автомат и обмотки. Ну уж теперь навоюем!» «В сапоги можно навертеть тряпок до чёрта, - говорит Сашка, - никакой мороз не прошибёт. – И не промокнут, - говорю я. – Хорошо, - говорит Сашка, - тавотом подмазал и гуляй. – И ложку можно за голенище заткнуть, - говорю я.
Герою повести так и не суждено получить новые сапоги. В сцене погребения погибших бойцов он обращает внимание на их обмундирование: «Мы укладываем всех. Аккуратно. Они лежат в шинелях. Они лежат в сапогах. У всех новые сапоги. Мы молча орудуем лопатами. Мы делаем всё, что нужно. Всё, что нужно. Вот уже и сапоги скрылись под слоем земли. И на холмике лежит каска. А чья – неизвестно.»
«Идёт война. Идёт она сама по себе без передышки. Делает своё дело. Ни на кого не смотрит. Идёт война. Ржавеет мой автомат. Ни разу я не выстрелил из него.»
Теперь я хочу предложить Вашему вниманию фрагмент последней главы повести:
«Мы ведь не просто позицию меняем: лишь бы переменить. Мы вперед идем. Моздок уже
за спиной где-то. Давай, давай! Теперь - то я уже наверняка ложку достану.
Хорошую, новенькую ложку буду иметь. А вот бой кончится, выдаст старшина мне сапоги...
Это когда кончится. А когда он кончится?..»
«— А тебе без ложки - то легче, — говорит Коля, — хлебнул пару раз — и все. А тут пока
его зачерпнешь, да пока ко рту поднесешь, да половину прольешь...
— А я тут ложки видел немецкие, — говорит Сашка, — новенькие. Валяются. Надо бы
тебе принести их.
И он встает и отправляется искать ложки. Будет и у меня ложка! Правда, немецкая. Да
какая разница… Сколько я без ложки прожил! Теперь, зато с ложкой буду.
Ложки и в самом деле хорошие. Алюминиевые. Целая связка.
— Они мытые, — говорит Сашка, — фрицы чистоту любят. Выбирай любую.
Ложки лежат в моих руках.
— Они мытые, — говорит Сашка.
Ложек много. Выбирай любую. После еды ее нужно старательно вылизать и сунуть в
карман поглубже А немец тоже ее вылизывал. У него, наверное, были толстые мокрые губы.
И когда он вылизывал свою ложку, глаза выпучивал...
— Они мытые, — говорит Сашка.
...А потом совал за голенище. А там портянки пропревшие. И снова он ее в кашу погружал,
и снова вылизывал... На одной ложке — засохший комочек пищи.
— Ну, что ж ты? — говорит Коля. Я возвращаю ложки Золотареву. Я не могу ими есть.
Я не знаю почему... Мы сидим и курим. »
«Все бегут мимо меня. Встаю. Все цело. Мамочка моя милая... все цело. Там недалеко
Шонгин лежит. И Сашка стоит над ним. Он держится рукой за подбородок, а рука у него трясется.
Это не Шонгин лежит, это остатки его шинели... Где же Шонгин - то? Ничего не поймешь. Вот
котелок, автомат... ложка! Лучше не смотреть, лучше не смотреть.
— Прямое попадание, — говорит кто-то.
Коля берет меня за плечи. Ведет. И я иду.
— Землю - то выплюнь, — говорит он, — подавишься. »
«Я просыпаюсь на несколько минут, когда меня несут в барак медсанбата.
Укладывают на пол. И я засыпаю снова.
...Это большая, прекрасная комната. И стекла в окнах. И тепло. Топится печь.
Меня тормошит кто - то. Это сестра в белом халате поверх ватника.
— Давай документы, милый, — говорит она, — нужно в санитарный поезд оформлять.
В тыл повезут.
Я достаю документы из кармана. Вслед за ними выпадает ложка. Ложка?!
— Ложку не потеряй, — говорит сестра.
Ложка? Откуда у меня ложка?.. Я подношу ее к глазам. Алюминиевая сточенная ложка,
А на черенке ножом выцарапано «Шонгин» ... Когда же это я успел ее подобрать? Шонгин,
Шонгин… Вот и память о тебе. Ничего не осталось, только ложка. Только ложка. Сколько
войн повидал, а эта последняя. Бывает же когда последняя. А жена ничего не знает.
Только я знаю... Я упрячу эту ложку поглубже.
Буду всегда с собой носить... прости меня,
Шонгин, старый солдат...»
Интересно, понимал ли тогда молодой писатель Окуджава, что он со своей повестью, так же как Гоголь со своей «Шинелью», влился в поток мировой литературы? Что для него эта алюминиевая ложка? Это лодка, которая держит героя повести наплаву жизни.
Шонгин, старый солдат...»
Интересно, понимал ли тогда молодой писатель Окуджава, что он со своей повестью, так же как Гоголь со своей «Шинелью», влился в поток мировой литературы? Что для него эта алюминиевая ложка? Это лодка, которая держит героя повести наплаву жизни.
07.07.2024, Берлин
Keine Kommentare:
Kommentar veröffentlichen