«Опрятней модного паркета…»

Мне очень повезло в жизни: лекции по истории искусства Древнего мира в Суриковском институте нам читала сама Евгения Владимировна Завадская. Я знала её знаменитые публикации «Восток на Западе» и «Культура Востока в современном западном мире», эти книги были в библиотеке моего папы. В первый раз я встретилась с ней на моём вступительном экзамене. Я была настолько потрясена, что ничего не отвечая на мой билет, просто сидела и смотрела на Евгению Владимировну, а она с интересом смотрела на меня. Потом мы немного поговорили и остались друг другом довольны. Так я стала её студенткой. В таком состоянии ошеломлённого восторга пребывали все студенты нашего института во время лекций доктора философии Завадской. Аудитория была небольшая – обыкновенный класс. Но он был до отказа набит молодёжью. Ребята сидели за столами и на столах, стояли у стен, приходили из других институтов «послушать Завадскую». Популярность Евгении Владимировны была огромной. Проникновение в глубочайшие пласты мировой культуры на каждой лекции было настолько многогранно, всеобъемлюще и в то же время просто для нашего восприятия, доступно, что сравниться с нашим любимым преподавателем не мог никакой другой профессор.

«Евге́ния Влади́мировна Зава́дская (29 мая 1930, Москва, СССР — 27 мая 2002, Москва, Российская Федерация) — советский и российский востоковед-китаист, историк искусства, переводчик. Кандидат искусствоведения, доктор философских наук.

Родилась в семье служащего. Духовная дочь о. Александра Меня. В 1953 году окончила исторический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова. В 1950—1954 годах — научный сотрудник Музея восточных культур, в 1954—1957 годах — Института философии АН СССР, с 1957 года по 2002 год — Института востоковедения АН СССР/РАН.

В 1962 году защитила диссертацию на соискание учёной степени кандидата искусствоведения по теме «Живопись гохуа в новом Китае. (О традиции и новаторстве)».

В августе 1968 года поставила подпись под письмом против введения в Чехословакию войск СССР и в защиту участников демонстрации 25 августа 1968 года, состоявшейся на Красной площади. Вследствие этого советские органы власти «требовали её увольнения» из Института востоковедения. Значительными усилиями заведующего Отделом Китая Института востоковедения АН СССР Л. П. Делюсина и директора института Б. Г. Гафурова увольнение не состоялось. В то же время Завадской запретили посещать Китай. Синолог А. И. Кобзев отмечал, что вследствие этого инцидента, а также из-за дружбы с рядом интеллектуалов и получения наставлений у богослова А. В. Меня Завадская «совершенно несоразмерно со своим научным весом и обилием публикаций почти до перестроечных времён пребывала в статусе невыездного младшего научного сотрудника».

В 1984 году защитила диссертацию на соискание учёной степени доктора философских наук по теме «Эстетические проблемы живописи старого Китая». Ранее длительный период Завадскую не допускали к защите диссертации по политическим причинам.

Преподавала в Институте им. В. И. Сурикова, в 1990-х годах работала на Тайване, читала лекции по русской литературе, переводила на китайский язык стихи Мандельштама, Бродского, других поэтов.

В тайваньский период своей жизни взяла себе псевдоним Бай-чжи (букв. «Чистый Лист» или «Белая Бумага»), который был получен от художника и искусствоведа Чэнь Чуань-си. Участвовала в ретрите, проводимом в женском монастыре под Тайбэем. Планировала остаться на Тайване до конца жизни.»

Тяжело заболела на Тайване. Вернулась в Москву и сильно страдала от боли. Впоследствии скончалась от рака.»

Я привела цитаты из «Википедии» для того, чтобы дать вам почувствовать, что за человек была Евгения Владимировна. В Суриковском были счастливые времена, но бывали и страшные. Так однажды нам объявило руководство института, что лекции Завадской отменяются, потому что преподаватель уволен. В директорате нам объяснили, что отстранение педагога кафедры Западного искусства вызвано внешними причинами. Мы конечно понимали, что это за причины: уже тогда, в середине 90-х годов прокатилась по институту угрожающая славянофильская волна, на гребне которой восседала преподавательница перспективы по фамилии Тимрод, взывающая к студентам выходить на массовые шествия с хоругвями во славу православной России; с другой стороны образовалась мощная команда под руководством Ильи Глазунова, с откровенным чекистским душком, направленная на борьбу с космополитизмом. С тех пор нам уже не довелось больше увидеть Евгению Владимировну Завадскую.

Но сегодня, под Новый год, я хочу рассказать об одном литературном вечере, организованном нашим любимым педагогом. Когда я была ещё на первом курсе Суриковского института, Евгения Владимировна пригласила всех на свою новогоднюю лекцию в большом зале института, посвященную творчеству А.С.Пушкина. «Зима у Пушкина»- так звучал лейтмотив этого вечера. Вход был свободным. Я пригласила мою маму.

Зал был полон. Студенты стояли у стен. За окнами, в темноте, бушевала метель. Все в тишине ловили каждое слово любимого преподавателя. Я попробую восстановить по памяти фрагмент этой лекции:

«Опрятней модного паркета

Блистает речка, льдом одета.

 Всё, что описано в этом стихотворении, происходит в быстром движении слева направо, как кадры из фильма. Пушкин мчится в кибитке домой из роскошного холодного Петербурга в свою деревню. Он видит перед собой знакомый пейзаж, речку, которая напоминает ему навощенный паркет бальных залов петербургских дворцов, и тут же даёт понять читателю об его отношении к столичной жизни: родная речка под снежным покрывалом опрятней и желанней для поэта, чем столичное болото.

Мальчишек радостный народ

Коньками звучно режет лёд;

Здесь двойное движение. Пушкин из-под медвежьей дохи своей кибитки видит деревенских ребятишек, которые, прикрутив верёвками коньки к валенкам, рассекают прозрачный до метровой глубины лёд. (Мне очень знакомо это чувство полёта, когда ты катаешься на коньках не на залитом в парке катке, а на реке. Тогда, сквозь толщу прозрачного льда, видно тёмное дно и каждое движение твоих коньков гулом отдаётся на льду по всей реке.)

На красных лапках гусь тяжёлый,

Задумав плыть по лону вод,

Ступает бережно на лёд,

Скользит и падает; весёлый…

Пушкин едет дальше. Вот промелькнул жирный белый гусь, уже давно набравший достаточно веса для рождественского стола, вот уже он смешно упал на льду… И взрываются смехом мальчишки на коньках или сам Пушкин, любивший посмеяться над курьёзными явлениями в жизни? Кто - «весёлый?»

Но мы уже никогда не узнаем этого, вместе с поэтом мы уже далеко от происшествия с гусем.

Мелькает, вьётся первый снег,

Звездами падая на брег.

(«Евгений Онегин» глава 4)

Оказывается, это снег «весёлый». Это он, первый в этом году, завалил все дома в деревне белыми сугробами, реку сровнял с берегами ослепительным покрывалом, он первый вышел встретить опального поэта на пути из страшного Петербурга в родное Михайловское.»

Все собравшиеся в зале Суриковского института были заворожены лекцией Евгении Владимировны. И мы с моей мамой, совершенно очарованные, поплыли под снежными хлопьями, усиливающимися с каждой минутой, на электричке в своё Пушкино, к нашей речке Серебрянке, уже закованной стойким новогодним льдом.

 

Ирина Шиповская, 30.12. 2023, Берлин 

Тайна Дины Рубиной

Каждый читает Дину Рубину для себя. То есть про себя. Вслух её читать невозможно. Моментально теряется пленительная проникновенность диалога: с тобой, только с тобой одной, и никого рядом. И когда этот редкостный контакт с Диной Рубиной налажен, ты растворяешься в музыке её новелл.

Я уверена, что это происходит с каждым, кто хоть раз держал в руках её книги. А таких людей – весь земной шар. Масса литературоведов и критиков изучают творчество Дины Рубиной, во всех его многоплановых гранях. Я этого делать не собираюсь, а хочу просто-напросто открыть вам одну её тайну, которая вряд ли попала на страницы литературоведческих исследований.

Дина Рубина, классик и современник в одном лице, олицетворяет собой античный подход к литературе. Профессиональный музыкант, она строит ткань своего повествования по древнегреческим законам, где основополагающую роль играет катарсис. Но у неё этот кульминационный момент взлёта души читателя происходит не в финале произведения, он спрятан в ткани текста. Каждый раз, когда твоя душа замирает в ожидании ослепительной вспышки ключевого события в новелле, когда рвётся повествовательный ряд и литература выходит из берегов прозы в океан поэзии, встречает тебя перед вратами рая или ада простое слово: «Калитка».

Если следовать схеме: завязка – кульминация – развязка, то «калитка» всегда предваряет кульминацию новеллы.  Я хочу привести вам несколько примеров творчества Дины Рубиной:

Фрагменты из повести «На солнечной стороне улицы»:

«…У калитки стояла минут пять, и любое движение собственной поднявшейся руки отзывалось внутри ледяным ожогом. Потом решилась: толкнула калитку и ступила во двор, в ласковые мятущиеся блики солнца на жёлтом кирпиче вымытой с вечера дорожки.» 

(Вера говорит Герману Алексеевичу о гибели его сына, Станислава):

«- Вера…- осекшись, выговорил старик. Она молчала. Руки висели плетьми.

- Он…живой?

Она мотнула головой и выдавила шёпотом:

- Поедем…

Тяжело ударились о землю садовые ножницы.»

«- Помоги сойти, - глухо проговорил старик, лунатически нащупывая перекладину лестницы. Она бросилась, обняла его колени, чуть ли не принимая на себя тяжесть грузного тела, и когда затряслась и ткнулась подбородком в его грудь, он сказал строго:

- Молчи! Выдь за калитку, жди меня…»

«А смерть… смерть со всеми своими тягостными неудобствами, уже прошла, и была настолько неинтересна ей, что ещё много месяцев спустя после похорон она приходила к дяде Мише, лишь у калитки вспоминая, что ни во флигеле, ни на гамаке его больше нет…»

«Так вот, помню то, последнее, с папой, лето в кишлаке Гайрат… Я гуляю один по крутым пыльным улочкам, а навстречу – незнакомый узбек, улыбается, берёт меня за руку, открывает калитку. Это его сад. И бесконечно ласково, сладко журчит арык в знойной тишине… Один этот звук способен унять жажду. Хозяин сада кладёт мне за пазуху тёплую кисть винограда, три яблока, горсть алычи, даёт в руки только что выловленную из тандыра обжигающую лепёшку, и я перекидываю её из ладони в ладонь и дую на неё, дую… Сколько раз потом военными зимами я вспоминал эту горячую лепёшку и кислую, но божественно ароматную алычу!» 

«… страх перед безличным, великим, грозным, неопределимым и неопределённым пространством… - этим океаном времени, который каждый должен переплывать в одиночку…»

Фрагмент из повести «Любка»:

«…А стулья и вправду оказались чудом из прошлой, дореволюционной ещё, жизни – с нежной шёлковой обивкой: по лиловому полю кремовые цветочки завиваются – осколок какого-нибудь гамбсовского гарнитура, неведомо какою судьбой занесённый в захолустье азиатского городка. Стулья стояли теперь по обе стороны круглого стола с обшарпанными слоновьими ногами, девственно лиловели обивкой, и напоминали двух юных фрейлин, случайно оказавшихся на постоялом дворе.»

Новелла «По субботам»:

«Завернув в свой переулок, Евка удивилась так, как вероятно никогда в своей жизни не удивлялась. У её калитки стоял Акундин, и это событие было как бомба, которую бросил в партер дирижёр симфонического оркестра.»

«Евка открыла калитку, пропустила его вперёд и спросила:

- Ты просто так пришёл, в гости?

- Просто так, - засмеялся Акундин. - В гости…»

«Она проводила его до калитки и ещё с полминуты глядела вслед, подпрыгивая на снегу в домашних тапочках. То на одной ноге, то на другой.»

Новелла «Этот чудной Алтухов»:

«Алтуховскую калитку я долго не могла найти, потом меня завели в какой-то тупик и показали длинный одноэтажный дом. В нём жило много семей, и Алтухов снимал угловую комнату.

Он увидел меня и испугался.

- О господи! – сказал он. – У тебя крылья промокли!»

«Я просто ощущала такую жгучую потребность. Чтобы к ним не нужно было ехать полтора часа на старых, замызганных автобусах, которые сохранились только в старом городе, чтобы не надо было искать по тупикам их калитку, и чтобы в коридоре не висели эти страшные вопрошающие рога, и вообще чтобы Юрка не спал больше на старом алтуховском диване…»

Повесть «Двойная фамилия»:

«Сквозь дрёму я услышал, как скрипнула калитка, прошелестели по траве чьи-то шаги. Не знаю, каким чутьём, каким звериным чутьём я почувствовал неладное, но вдруг открыл глаза резко повернул голову к окну… Твой отец убегал по тропинке к калитке…»

Новелла «Больно только когда смеюсь»:

«Паломники – это народ тяжёлый. Они бледнеют перед калиткой в Гефсиманский сад, дрожа, припадают к камням, судорожно крестятся и бормочут.»

Повесть «Белый осёл в ожидании спасителя»:

«-Смотри, - сказала дочь, открыто кладбище! И правда, калитка в железных воротах старого христианского кладбища Долины Духов была приотворена…»

Новелла «Гробница малых пророков»:

«Посреди двора за железной запертой на замок оградой виднелась… Я не знаю, как это описать. Глубокая яма? Широкая нора? Вход в подземелье? Словом, за железной калиткой круто вглубь, в утробу чёрной земли вели стёртые каменные ступени и пропадали во тьме.»

Калитка открывает вход в небесные врата или в преисподнюю. О сложных лабиринтах детской психологии рассказывает Дина Рубина в новелле «Дом за зелёной калиткой»:

«Толкнув изумрудно-зелёную калитку, я попадала во двор, который нёс на себе отпечаток некой тайны. Здесь даже в самые знойные дни было прохладно и тенисто. Весь двор поверху перекрывали густо разросшиеся виноградные лозы. Они карабкались по специально врытым для них деревянным кольям, стелились сверху по перекрытиям, свешивая, словно в изнеможении, щедрые райские кисти.» «Муж моей учительницы, почему-то воровато оглянувшись на зарешеченное окно комнаты, молча хватал меня за руку и совал большую виноградную кисть. Лицо при этом ничего не выражало и было скорее сердитым, чем добрым. Всучив виноградную кисть, он, так же воровато поглядывая на окно, подталкивал меня к калитке, мол: «Иди, иди, знай своё дело.» Пролепетав «спасибо», я выскакивала за калитку и несколько метров мчалась по инерции. Затем тормозила и шла медленно, неторопливо отрывая от кисти и отправляя в рот по ягодке.» 

И, наконец, самая любимая моя новелла, «Яблоки из сада Шлицбутера»:

«В ту минуту, как взглядом я проводила улетающий к потолку журавлиный клин оконных переплётов и под усилившийся запах яблок полетела в обморочную глубину гулкого колодца, я вынырнула в до боли знакомом месте и, оглядевшись, поняла, что стою в дверях дедовского сарая, в тихом и зелёном Рыночном тупике Кашгарки. Мгновенно выяснилось, что я клянчу у деда полтинник на кино, а дурная и ленивая собака Найда, не признающая своих, рвёт цепь и беснуется у калитки.» «Старуха прищурилась удивлённо: «А ты что – понимаешь идиш?» Я покраснела, пробормотала что-то и ринулась в калитку…» «Ха! Жуковские!.. – кричал Гриша, торжествуя. – Она мне рассказывает про Жуковских! Да мы жили калитка в калитку – знаешь сколько лет?»

В этих отрывках отражён переход как из мира материального в нематериальный: жизнь – смерть, так и поэтического: повседневность – полёт фантазии. Вполне возможно, что у Дины Рубиной был в памяти инфернальный прототип калитки, не той, настоящей, из её солнечного ташкентского детства, а той, о которой пела Дина Дурбин.

   

«Калитка»

 (слова: Алексей Будищев, музыка: Всеволод Буюкли 1898) 

Лишь только вечер затеплится синий,

 Лишь только звёзды зажгут небеса 

И черёмух серебряный иней

 Жемчугами украсит роса.

 Отвори потихоньку калитку 

И войди в тихий садик, как тень.

 Не забудь потемнее накидку,

 Кружева на головку надень. 

Там, где гуще сплетаются ветки, 

У беседки тебя подожду

 И на самом пороге беседки

 С милых уст кружева отведу. 

Отвори потихоньку калитку 

И войди в тихий садик, как тень.

 Не забудь потемнее накидку,

 Кружева на головку надень.

Дина Дурбин, певица и актриса, звезда Голливуда, родилась в 1921 году. В 1943 году она снялась в фильме «Сестра его дворецкого», в котором исполнила романсы на русском языке: «Эй, ямщик, гони-ка к «Яру», «Две гитары» и «Калитка». Романс «Калитка» в её исполнении был очень популярен в СССР. Дина Рубина могла слышать его на пластинках в своём глубоком детстве. Может быть она ощущала подспудное родство душ с американской певицей еще и по схожести их имён. Но так или иначе, для меня, во время бдений моих над страницами Дины Рубиной, магическое слово «Калитка», как шифр, как пароль, как музыкальный аккорд, сразу переворачивало наизнанку всё произведение.

Так новый роман Дины Рубиной «Маньяк Гуревич», доставленный мне со всеми перипетиями военного времени из Москвы через Прибалтику, Польшу, Бремен в Берлин, практически до самых последних страниц был закрыт для меня. Я прочла последние строки:

«Он легко рассмеялся рыдающим голосом, - клён и берёза, старые клён и берёза в окне, объятые негасимой любовью! – вытер пальцами глаза и уже совсем спокойно произнёс:

- Да ладно тебе, это автобусы. Такую пыль вздымают, не проморгаешься…»

И тут я вспомнила, что уже видела где-то два дерева, крепко сплетённые друг с другом в вечном объятии. Я тут же полезла в книжный шкаф, и книга сама открылась мне на нужной странице: это была фотография дуба и берёзы в Ясной Поляне. Рядом стихотворение Афанасия Фета:

Учись у них — у дуба, у березы.

Кругом зима. Жестокая пора!

Напрасные на них застыли слезы,

И треснула, сжимаяся, кора.

Всё злей метель и с каждою минутой

Сердито рвет последние листы,

И за сердце хватает холод лютый;

Они стоят, молчат; молчи и ты!

Но верь весне. Ее промчится гений,

Опять теплом и жизнию дыша.

Для ясных дней, для новых откровений

Переболит скорбящая душа.

Афанасий Фет дружил со Львом Толстым и эти два дерева были ему знакомы. Думала ли о поэте Дина Рубина, когда создавала своего главного героя, врача – психиатра по профессии? Фет был фигурой трагической и комической одновременно. Он мог себе позволить, будучи помещиком – землевладельцем, писать возвышенные лирические стихи и разъезжать по деревне на ослике в смешной повозке, напоминающей возок Арлекина из Комедии дель Арте в спектакле «Король Луны». (Тут вспоминается Гоголь с его «Записками сумасшедшего»). Кстати, ослика Фет называл ни много ни мало как «Некрасов». Афанасий Фет, как никто другой, был далёк от народнической поэзии и её «прогрессивных взглядов».

Так же далеко от пропаганды и творчество Дины Рубиной. Но ещё более роднит её, музыканта и поэта, с творчеством Афанасия Фета то, о чём он сам писал в своих письмах: «То, что Чайковский говорит – для меня потому уже многозначительно, что он как бы подсмотрел художественное направление, по которому меня постоянно тянуло и про которое покойный Тургенев говаривал, что ждёт от меня стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать безмолвным шевелением губ.

Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определённой области слов тянуло в неопределённую область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих.»

Окончательно примирило меня со странным героем Дины Рубиной в романе «Маньяк Гуревич» стихотворение Фета, в котором ключевым словом является «Калитка»:

В темноте, на треножнике ярком

Мать варила черешни вдали…

Мы с тобой отворили калитку

И по тёмной аллее пошли.

Шли мы розно. Прохлада ночная

Широко между нами плыла.

Я боялся, чтоб в помысле смелом

Ты меня упрекнуть не могла.

Как-то странно мы оба молчали

И странней сторонилися прочь…

Говорила за нас и дышала

Нам в лицо благовонная ночь.

Так, с помощью поэзии Фета, я спела оду «Калитке» Дины Рубиной. И, хотя перед моими глазами, во время чтения её произведений проходят вереницами окна, двери, ворота, заборы, ограды, стены, скалы, ущелья и пропасти, калитка остаётся самым сакральным, основополагающим термином перехода в иное измерение.

Ирина Шиповская